НЕОЖИДАННЫЙ ПРИЕЗД

 

   Не знаю, были ли вы в нашем селе Дагчемени? Если не были, обязательно побывайте. Тихое, спокойное горное село.
   Таким это село было исстари. Тихое, ласковое... Дочерей выдавали замуж за джигитов соседного Гызыллытепе, на хорошеньких трудолюбивых девушках этого села женили сыновей. Дагчемени и Гызыллытепе — родня. Их обычаи и наряды, еда и питье всегда были схожи. В радостных и печальных делах друг друга они всегда вместе. Еще ни одна гызыллытепинская невеста не вернулась в родительский дом поруганная, и ни одну дагчеменинскую девушку не осрамили разводом и возвращением в отчий дом.
   В тяжкие годы войны два села, два колхоза трудились как один, поддерживая друг друга в беде... Когда в чей-то дом приходила похоронка и мать, одевшись в черное, выходила к воротам, то сбегались люди обоих сел и причитали с ней вместе... А возвращался кто-нибудь с фронта, оба села поздравляли...
  Вот потому, когда пришла весть, что сын Саялы Шираслан гызы, из Дагчемени Саттар жив, в обоих селах  забеспокоились. Не шутка, сорок два года прошло, как ушел Саттар. Сорок два!
  Искренне радовались жители обоих сел, что нашелся-таки единственный сын Саялы Шираслан гызы.
Первыми на весть откликнулись женщины:
-Да не может быть...
-Болтовня. Кто-то, чтоб ему пропасть, удумал сердце бед-жке растревожить.
А кто с нею враждует? Наверное, что-то напутали. Если нет, то...
Слушай, ведь больше сорока лет прошло, как он ушел. Если бы жив был, и внуки у нее были бы, и правнуки.
— Да жив, жив! Письмо пришло матери и еще телеграмма.
Знайте, мол, еду!
Кто не знал в этом крае дочь Шираслана? Саялы арвад, которую старые называли баджи (сестрица), молодые — тетя, невесты — мама, дети — бабушка, была во всех домах желанной гостьей, советчицей, помощницей попавшим в беду, мужественной женщиной. Люди обоих сел, встречаясь друг с другом, вместо приветствия начинали:
— Слыхал?
— А кто не слыхал?
— Как думаешь, это правда?
— Такие шутки бывают? Телеграмма от него пришла.
— А сам когда приедет?
— Говорят—через месяц...
— Бедная женщина...
— Теперь уж почему бедная?
— Столько лет тоски, ожидания... Народ к ней валит, наверное?
— Что валит? Шевельнуться невозможно от поздравляющих.
— А Зарри? Что ж он, теперь приедет и будет называть ее своей женой? Постарела, бедняга...
— Из-за него и постарела. Жила одна. А он что, такой же, как уходил? Не состарился?
— Что же он, не женился до сих пор в тех краях?
— Женился или не женился, что нам до этого.
— Так я же ради Зарри говорю. Да-а, бедняжка Зарри... Если он женился и привез с собой жену и детей... Что тогда будет с Зарри?
— Тогда у него бога нет, у этого парня.
— Бог ни при чем. Он, бедняга, откуда мог знать, что Зарри сидит и ждет его?
— Да уж, бедняга, чтоб его змея ужалила! Сколько лет чело век может не давать о себе знать? Не спрашивать, как там мама, жена? Письмишка не написать?
— Может, в таком месте был, что не мог написать?
— Когда на нас пули дождем сыпались, и то находили время на письмецо. Ведь мамы наши ждали!
— Но все же, слава богу, старуха успокоилась, перестала смотреть на дорогу.
— У всех бы так было. Уйдет теперь из жизни.на плечах сына. Такие разговоры не прекращались в обоих селах. Если кто из жителей Гызыллытепе встречал где-то дагчеменинца, то без всякого «здравствуйте» спрашивал:
— Не приехал?
Все в волнении, делая свои дела, ожидали жертву сорокалетней чужбины, сына Саялы Шираслан гызы — Саттара.
Наконец пришло сообщение — едет.
Председатель крлхоза Асадоглу на своей инвалидной машине подъехал к дому Саялы. Вышел, прихрамывая на левую ногу, которую от колена продолжала деревяшка, толкнул калитку.
— Саялы баджи, Саялы баджи...
Дочь Шираслана вышла на веранду. Увидев председателя, она выронила поднос. Тот со звоном покатился на противоположную сторону веранды, врезался в стену, покачнулся и шлепнулся на пол.
Сердце старой Саялы защемило: «О, господи! Творец незримый. О, аллах, даровавший силу сынам нашим в бою против Гитлера! Добрая ли весть пришла? А может, Асадоглу скажет, мол, ошибка, Саялы. Мыслимое ли дело, найти человека через сорок два года? Да нет! Если бы не с доброй вестью, не шел бы так Асадоглу — гордый, улыбающийся».
— Ай Саялы баджи, дочь Шираслана. Неси-ка мой муштулук.
Путаясь в собственном подоле, медленно спускалась старая женщина по ступенькам. Цепко перехватывая деревянные перила, добралась до нижней.
— Да будешь ты всегда добрым вестником, брат! Твой муштулук.— перед моим взором.
— Его лучше держать, чем видеть. Твое здоровье, ай Саялы баджи! Твое здоровье! Да... Поздравляю тебя еще раз. Из района звонили: приезжайте встречать — гость к вам едет.
— Гость?
— Ну да. О сыне твоем, о Саттаре, речь, ай арвад. Ведь он по ка как гость приезжает. Я и без того собрался в район, а тут решил, скажу тебе. Хочешь, тебя и сестрицу Зарри повезу встречать?
Саялы еле-еле держалась на ногах.
— Зарри на ферме, дорогой! А кто другой поедет? Я не могу. Не то здоровье, чтоб в машине трястись. Да и тут подготовиться надо.
Пытаясь подбодрить женщину, Асадоглу нарочито бодро спросил: 
— А ты до сих пор не подготовилась, ай арвад?
— Сил не было, Асадоглу. Честно признаться, да отсохнет мой язык, не верилось мне...
— Таким разве шутят?.. А я, ай арвад? Смею ли над тобой на смешки строить?
— Сколько уж времени,— продолжала старая женщина, с трудом сдерживая рыдания.— Ты на войну ту проклятую пошел после
Саттара. Кто ушел тогда и жив остался да рассудок не потерял — давно вернулись.
— Не владел, видно, он своим разумом, Саялы баджи! Ну, не плачь! Вытри слезы! — Взяв двумя уцелевшими пальцами левой руки конец ее келагаи, Асадоглу принялся вытирать лицо Саялы.—
Довольно! Ради здоровья сына. И меня не расстраивай. Увидит еще кто. Ты ведь дочь Шираслана! Пусть позже, но все же... А что поделаешь? Пошли кого-нибудь из ребятишек на ферму. Вместе е Зарри готовьтесь: народу к вечеру набежит. А я поеду и встречу. Ты думаешь, один буду? В селе у кого машина, все уже помчались в район.
Слова председателя успокоили Саялы, и тот, откидывая негнущуюся ногу, заковылял со двора. Саялы тоже вышла за ворота. Она долго смотрела сперва вслед Асадоглу, а потом его удалявшейся машине. И все думала: «Не изувечен ли? Руки-ноги целы ли? На месте ли глаза? А может, он такой, как ты, Асадоглу?»
С этими мыслями она направилась в комнату нижнего этажа. Здесь со снохой они проводили много времени.
Пройдя к фотографии, которая висела на светлой стене против двери, Саялы долго вглядывалась в лица ребят. Незадолго до войны они снялись возле школы: часть парней,стояла, а некоторые сидели на земле. Среди сидевших — тот, который заложил руки за голову,— и был Саттар. Когда от него перестали приходить письма, Саялы отдала фотографу увеличить маленький снимок, а уже большую фотографию Зарри вставила в рамку из роз.
Большинство парней, снявшихся с Саттаром, с войны не вернулись. Вот единственный сын Шахы — Рустам. Когда на него пришла похоронка, мать, твердя: «Сын мой умер на голой земле!» — в тот же день скончалась. А это сын шахсеванки Айханум-Гардаш-хан. В первый же год войны стало известно о его геройской гибели. А вскоре и его мать схоронили дагчеменинцы. Горе Нурханум было вдвое большим: сразу обоих — Ибрагима и Асагафу -~ поглотила та война.
«Я счастливей их, оказывается,— думала Саялы. - Не умерла, услыхала, что он жив. И теперь приезжает. Господи, дитя мое приезжает!»
В одно мгновение она забыла о печальных мыслях. Разве им время сейчас? Ставь казан, разводи огонь, старая мать!
С радостно бьющимся сердцем она вернулась на веранду. И не поверила глазам своим. Двор был полон людьми. Масим, завалив на землю, резал барана. Гасан укреплял на суку веревку, чтобы свежевать тушу. Гюльгяз и Бадам, очистив очаг от золы, раздувают огонь. Асли на большом лотке месит тесто. А Зарри, покрыв голову давно уже забытым белым келагаем, готовит посуду вместе с Забте и Гара Мелене.
Саялы, спустившись с веранды, пыталась взяться за какое-нибудь дело. Но ей не разрешили и, поставив табурет, усадили рядом с Зульфугаром киши.
— Сиди... Мы сами все сделаем.
Как только издалека послышался сигнал машины, ребятишки, толпившиеся у ворот за забором, с громкими криками: «Едут! Едут!» — бросились врассыпную, стараясь занять самые удобные для обозрения места. Взрослые, побросав дела, тоже ринулись к воротам, но тут же расступились, пропуская вперед Саялы.
Отсутствие Зарри никто не заметил, а она, проникнув в нижнюю комнату, стала перед фотографией, устремив взгляд на парня, который заложил за голову руки. Казалось, она забыла о своем и его возрасте и теперь с юной трепетностью невесты ждет, что, выйдя из машины со словами: «Где Зарри? Почему ее не видно?», он войдет в комнату...
А толпа перед воротами все росла. Возле калитки, где никто не решился встать, остановилось несколько машин. Саялы рванулась из рук людей, бережно поддерживающих ее. Первой она увидела машину Асадоглу. А может, только ее и видела.
Саялы ждала высокого, широкоплечего сына, которого провожала на войну от этой калитки. Волосы Саттара были тогда неострижены. Черный завиток выбивался вправо из-под островерхой шапки. Саялы знала, что состарилась, что недалек для нее день прощания с миром; она чувствовала это по своему сердцу, по меркнущему в глазах свету. Но сына ждала таким, даже в той одежде, как провожала.
В машине Асадоглу никого похожего на Саттара она не увидела, обернулась, озирая другие. Но из кабины вышел мужчина лет шестидесяти, усатый и с бородой. Одет он был в длинный, похожий на балахон, пиджак и широкие брюки, на голове, поверх вой; лочной шапки, намотан тюрбан, в руках —длинные четки. Саялы не узнавала в нем Саттара: «Точно покойный Мухтар эфенди. Это не Саттар. Нет, совсем не похож. Война отняла у меня сына».
Как статуя, застыла она перед сыном среди свидетелей их встречи после сорока двух лет разлуки. Внешне его нельзя было узнать, но сердце матери клокотало и щемило пережитой тоской. Саялы медленно опустилась на землю, а людям казалось, что дочь Шираслана хочет обнять колени своего сына. У мужчин повлажнели глаза. Молодые отвернулись, устремив взоры куда-то вдаль.
Саттар наклонился. Обняв Саялы, помог ей встать. Он тоже не знал этой старой женщины. Лишь глаза Саялы говорили, что перед ним его мать. Так и молчали оба долго — печально, без рыданий.
Тишину нарушил Асадоглу.
— Ай дочь Шираслана! Ну, хватит, Саялы баджи! Не превращай в траур счастливый день. С голоду умираю! Зови в дом, посмотрим, что ты приготовила!
Он взял Саялы под руку слева, а Саттар подхватил свою мать справа. Вошли во двор. Здесь на больших камнях уже были устроены для сидения длинные доски и застланы разноцветными накидками. Большие столы покрывали прозрачные, тоньше рыбьей чешуи, скатерти, расставлена посуда, утварь.
Саттар смотрел на дом с изумлением. Этот дом не был его родным домом. Он только понимал, что двухэтажное на четыре окна здание и дышащий изобилием двор принадлежали его матери.
Саттар и села родного не узнавал, не осталось в нем домишек из сырого кирпича, не осталось и войлочных палаток.
— Добро пожаловать, сынок! — первым приветствовал его Зульфугар киши.
Но люди, знавшие Саттара еще маль.чишкой, стояли, будто их окатили ледяной водой. Хотя все были рады за Саялы, прежнее оживление исчезло. Они молчали. Внешность Саттара, его тюрбан, шевеление губами и перебирание четок — в этом было что-то чужое.
Подали угощение. Саттар сидел с отрешенным взглядом, сковывая своей отчужденностью присутствующих. Из этого неловкого для всех состояния вывел людей Зульфугар киши.
— Чего вы ждете, дети? — вскинул он руки.— Начинайте, уго
щайтесь.
Саттар будто проснулся, провел обеими руками по лицу, заросшему бородкой, совершил салават и протянул руку к хлебу:
— Да... Бисмиллахиррахманиррахим...
Долго тянулось застолье мужчин. Саялы время от времени появлялась в дверях, приговаривала: «Мой дом — ваш дом! Ешьте! Угощайтесь!» И снова возвращалась к женщинам. Радость старой матери была беспредельна. Улыбка не покидала ее лица, и казалось, что от радости и счастья ее губы никогда больше не сомкнутся.
В своей радости она не замечала воцарившегося на этом пиршестве холода, что собравшиеся вокруг Саттара мужчины сидят молчаливо, будто на поминках.
Иногда, нарушив молчание, кто-нибудь задавал Саттару вопрос. Звучавший ответ еще больше охлаждал собрание.
Расходились ночью. Еще раз, поздравив Саялы, Асадоглу и Зульфугар киши вышли вместе. Когда улица обезлюдела, они ска
зали друг другу:
— Здорово он изменился.
— Да-а. Бедная Саялы баджи! Жаль Зарри!
Едва рассвело, двор дочери Шираслана и чуть ли не полсела огласили звуки азана. Саялы, оставив под коровой подойник, выскочила из хлева. Саттар, готовясь к омовению, творил- молитву. Увидев, что мать с засученными рукавами, в переднике, пахнущая парным молоком, не совершила обряда, он изумился:
— Мама, ты не совершаешь намаз?
Голос старой женщины задрожал:
— Война с Гитлером унесла все эти намазы, сынок. ,
— Как? Как?
— А так. В ту пору у нас не было времени на намаз. Когда ,все мужчины ушли, женщины по ночам поливали землю, а на рассвете
убирали хлеб. Ни на один день, ни на один час, ни на одну мину-ту мы не забывали твердить: «Покарай, аллах, Гитлера! Дай, аллах, силы нашим воинам! О аллах, пусть дети наши вернутся живыми и невредимыми!» Это было нашим намазом и нашим кораном. Наши глаза и сердце были прикованы к дорогам, по которым ушли вы, а наши руки жали колосья и вязали снопы...
Саялы внимательно вглядывалась в ставшее чужим, но родное ей лицо. Когда-то круглое, лицо Саттара еще больше располнело. Его тонкие, узкие губы были плотно сомкнуты, и казалось, что на этом круглом лице нет рта, а есть узкая коричневая полоска. По обе стороны нависавшего над этой полоской клювом коршуна носа почему-то воровато смотрели широко расставленные, в сетках морщин глаза. Такие глаза не могут смотреть на человека прямо. Такая фигура, привыкшая всегда покорно изгибаться перед кем-то, страдает от болей в пояснице.
— У тебя спина болит, детка?
— Нет, меме. А что?
Он сказал «меме» совсем как в детстве. Если бы Саялы не смотрела в его сторону, то решила бы, что не было вовсе этой разлуки, этой сорокалетней тоски. Но что поделаешь. Была? Была. Была!
— А что?
Саялы забыла, о чем спрашивала. Ее увлек тот родной, тех счастливых лет голос. «А что?» вернуло к настоящему.
— Да — проговорила она, как бы очнувшись. Голос ее был резок.— С согнутой спиной ходишь, вот что! Прежде ты не был таким. Ты был как тот кипарис, что посадил твой отец. Саттар, не зная, что возразить, запинаясь, произнес:
— Это... э-это когда было?
— Ты прав. Когда было? Кто согнул твою спину, что согнуло? Саттар?
— Чужбина.
— Если бы только она, ты не был бы таким толстым, с таким упитанным лицом. Ты говоришь, сидишь, стоишь точно покойный Мухтар эфенди.
Саттар, сперва вытаращивший глаза на мать, поспешно провел ладонями по лицу и устремил взгляд к небу:
— Да успокоит аллах его душу.
' Третью ночь Саялы не спала. То задремывала, то спорила в душе с Саттаром, говорила то, что не решалась сказать: «Почему ты стал эфенди? К чему это здесь? Как же ты женился и посмел' приехать сюда? Что будет с Зарри? Все эти годы она была мне поддержкой. Когда я уже не могла работать в колхозе, она давала мне хлеб, носила воду, стряпала еду. Когда я стонала: «Сынок, сынок», она говорила: «Джан». Когда я хворала, она была мне доктором и сиделкой. Она была для меня тобой, Саттар! А для те

бя — верной супругой! Дом, хоть колхоз и помог, она построила. Что здесь твоего? Ты сюда в гости приехал посмотреть на родные места, увидеть мать. Не так, как джигиты, спешащие на зов Родины. Теперь для тебя и родина, и очаг, и мать — деньги...»

Утро дочь Шираслана встретила с открытыми глазами. При повторном крике петуха она встала, походила по двору и, вернувшись, снова легла. И опять не могла уснуть. Тогда Саялы направилась доить корову. Зарри так и не попалась ей на глаза. «Бедное дитя,— думала Саялы,— наверное, от горя всю ночь промаялась, только к утру и забылась. Пусть спит». Но когда на дворе неожиданно раздались звуки молитвы, она с досадой подумала: «Жаль, невестка проснется».

Намаз Саттар совершал истово, громко распевал молитву, переливая в горле арабские звуки. Но на этот шум Зарри не вышла, и Саялы встревожилась: обычно Зарри спала так чутко, что просыпалась, если по дому бродила даже кошка. Саялы прошла в ее комнату. Постель невестки была пуста. «Не дай бог над собой что-нибудь сделает»,— со страхом подумала Саялы. Именно этой ночью, когда гости разошлись и они остались одни, ей все стало известно о Саттаре.
А Зарри, как и в первый день, забытая всеми занималась вместе с невесткой Зульфугара киши уборкой нижних комнат. ,
Саялы уже привыкла к наряду эфенди и бормотанию молитв, как привыкла к морщинам, поседевшим усам и бороде сына. Она твердила себе: «Разве я та же, чтобы и он оставался прежним?» И хотя они были одни, разговор никак не клеился.
— Как ты жил в чужих краях один-одинешенек?
Он ждал этого вопроса. В первую Же ночь он понял, что Зарри живет в этом доме, где клала голову на одну подушку с прежним Саттаром, что Зарри следовала за свекровью, состарившейся с мыслью о единственном сыне. Саттар понимал всю нелепость своего положения. Он считал и не считал себя виноватым перед Зарри. Об этом он и хотел поговорить с матерью, но постоянное присутствие в доме посторонних исключало такую возможность. Теперь мать дала ему ее.
—Почему один, меме? У меня там семья.
Понимая, что за сорок лет мужчина мог жениться, Саялы тем не менее изумилась:
— У тебя есть семья?
— Да. И не один день, меме! Один я не смог бы прожить.—
И, чтобы смягчить сердце старухи, Саттар добавил: — У тебя есть двое взрослых внучат. Сына я назвал в, честь отца, дочку — твоим именем. Хотя в сердце Саялы шевельнулось какое-то теплое чувство, она не позволила ему обнаружиться:
— А Зарри? Зарри сорок лет была ребенком для твоей матери!
Саттар засуетился:
— Что мне было делать? Откуда я знал, что она столько лет
ждет меня? И потом, я же не говорил ей: «Жди!» По собственному желанию...
Плавным движением Саялы поглаживала ворс ковра, будто гладила чью-то голову — то ли ставшей ей дочерью Зарри, то ли никогда не виденных ею внуков. Кто знает. Мечты человека неисчерпаемы. А материнские и подавно. Затяжелела — хоть бы все благополучно прошло да назло врагу у меня сын родился. Родился — хоть бы заговорил. А вырос — хоть бы на свадьбе его поплясать. А у него ребенок родится — внука бы вырастить. Пусть среди родов и мой род будет. Сколько их еще, материнских желаний.
— Не только одежда твоя изменилась, Саттар. Сердце у тебя стало другим. И память. Разве ты не знаешь наших обычаев? Раз ве Зарри могла пойти за другого?
— На мне нет вины, меме!
В ту же секунду на веранде что-то загремело, и в дверях появилась Зарри. Ее руки что-то сжимали, а на сморщившемся лице боролись достоинство и печаль. Она стояла прямо, как люди, постоянно работающие в поле.
— Мама,— сказала Зарри,— он прав. В чем его вина? Войну не он начал. Не по своей воле оказался в странствиях. И мне он «жди» не говорил. Меня никто не заставлял.
Сказав это, она положила перед Саттаром то, что держала в руках. И Саялы и Саттар посмотрели на нее с изумлением, а Зарри добавила:
— Это аляшил — единственная из оставшихся вещей, куп ленных тобою для меня. Когда наши девушки и женщины не нахо дили и бязи, чтобы накинуть на голову, я не могла носить его. А те перь вроде ни к чему. Возьми, дочке подаришь.
Сказав это, она повернулась и вышла.
Саттар осторожно развернул оставленный Зарри баскальский келагай. В свое время он был украшением невест и назывался «аляшил». Четыре угла его были расписаны алыми, желтыми, зелеными и синими красками. Саттар вспомнил, что купил этот аляшил тайком от матери за несколько дней до начала войны и ночью подарил Зарри. Значит, этот келагай сорок два года хранился Зарри как дорогая память о нем — Саттаре. А теперь Зарри после тоски этих долгих лет, горькой любви и бесконечной верности возвращает ему подарок, как бы говоря: «Обо мне не беспокойся. Ты свободен. Возвращайся к своим детям!»
Эту ночь все трое не спали. Каждого терзали мысли, и каждый думал по-своему. Зарри утешала себя: «Она же мать. Его мать, Конечно, она будет на его стороне. Внуки — сладкая штука. Захочет повидать их. И обо мне забудет. Саттар, наверное, сюда переедет. Жену привезет, детей. В этот дом, который я строила, помогая каменщику. И будут они вместе жить счастливо. И обо мне забудут. Как будто нет меня вовсе. Как будто не я с моими-то черными косами была ради него затворницей, отсылая назад сватов. А ведь скажет: «Не отсылала бы!» Разве можно сорок лет ждать?
Сорок лет не отводить глаз от дороги? И прав будет. Если он отказался от меня, почему бы и мне не отказаться?»
А Саттар думал: «Сны мои были полны мамой. Молодой, красивой, какой осталась в памяти. Сам я старился, седел, видел в зеркале морщины свои, серебро висков, но не представлял себе, чтобы волосы ее побелели, лицо сморщилось. В снах моих она говорила: «Приди, хоть раз на тебя гляну, чтобы не уйти из мира в тревоге». Женился, а невестку показать маме не смог. Дети родились — не пришлось ей внуков нянчить. И в голову мне никогда не приходило, что Зарри будет ждать меня, глаз не сводя с дороги. Если бы сказали, не поверил. Зарри. Ни разу она мне не приснилась, не пожаловалась, не напомнила о себе. То ли умерла, то ли замуж вышла, то ли в дом отчий вернулась? Может, потому, что детей у нас не было? Все равно не верится. На чудо похожа ее верность».
Саялы тоже думала: «Да... Зарри. Не чудо ли, сколько сиде ла и ждала. Да нет, какое там чудо? Разве мало осталось тогда таких, как Зарри? Я — мать. Я о смерти твоей, Саттар, и подумать не смела. Ни одного дня ее близко к тебе не подпускала. Я всегда все чувствовала. И женитьбу твою. Во сне видела рядом с тобой женщину. Только лица ее не различила. И ребенка. А Зарри не послушалась меня, не вышла замуж, не положила голову на грудь другого. От самого дорогого счастья отказалась — быть матерью. Бабушкой она зовется, не познав материнства. Если она простит тебя, Саттар, то я тебя за нее не прощу. Ты меня, дочь Шираслана, осрамил перед людьми.-До сйх пор ни одна невестка родом из Гызыллытепе от нас не уходила в.свое село. А на чужой роток — не накинешь платок. Да и не мешок он — не завяжешь, Даже имя твое язык мой не выговорит»:
Побродив по двору, Саялы вышла к калитке. В хлеву блеяли овцы. Пора было выгонять скотину.. Обычно это делала Зарри. Распахнув дверь хлева, Саялы с криком «хо-холая„ хо-холая» погнала животных к уходящему стаду. Теперь она знала, где искать Зарри.
Когда Саялы добралась до Гызыллытепе, солнце уже встало. Во дворе отцовского дома Зарри занималась ребенком младшего брата. Увидев свекровь, она вскочила.
— Почему ты здесь, дочка?
— Где же мне теперь быть?
— В своем доме. В том, стены которого ты своими руками поднимала, где мы с тобой разделяли одно горе. ;
— Зачем? Перед глазами мельтешить?
Саялы закашлялась, словно от прямоты Зарри ей стало трудно дышать.
— На правду что ответишь? Ты кругом права. Но разве у одной тебя потеряна надежда? А я?
— За тебя переживать тоже я должна или твой сын?
— Разве ты не понимаешь, что сыновнего в нем для меня не осталось. Пока он тут, а выйдет срок — уедет. И больше не свидимся.
Дочь Шираслана, хоть и была в смятении, но не плакала. Она говорила Зарри слова, которые уже никогда не скажет родному сыну, те самые, что хоронила в глубине души:
— Он сюда больше не приедет. А сколько мне жить осталось?
Последние дни мои ты уж не обрекай меня на одиночество. Прежде я говорила тебе: «Уходи». Но я знаю, что теперь и тебе поздно. Я прошу тебя: «Вернись». В том доме его ничего нет. Все твое.
— Что мы придумываем права, мама? Он твой единственный сын. Может, заберет свою семью и вернется? С порога ведь не про гонишь! Что люди скажут?
Саялы ответила хриплым, задушенным кашлем голосом:
— Нет... Если бы я не видела его, не разговаривала с ним — поверила бы. Но теперь поняла, что вернуться он не может. Все в нем переменилось. Он не сможет жить здесь. Привела его тоска, но ненадолго — пока глаз насытится.
От резкого, жесткого тона Саялы у Зарри затрепетало сердце. Ей стало нестерпимо жаль старуху, с которой она прожила столько лет под одной крышей, работала плечом к плечу, которая любила ее как родную дочь.
— Ну хорошо, мама! Когда он уедет, я приду.
Саялы решительно встала;
— Нет! Ты должна идти сейчас. Не позорь меня. Никогда этого не делала и теперь не делай! Никогда мне не отказывала — и те перь не отказывай!
Когда Саялы выкрикнула это, к ним подошел младший брат Зарри, до этого молча стоявший на крыльце, наблюдая за сестрой и ее свекровью. Он положил руку на плечо сестры и сказал:
— Сестра! Я вырвал бы язык любому, кто посмел бы сказать тебе «иди». Это твой кров. Если у меня заболит одно плечо, дер жать тебя буду на другом. Но прислушайся к словам Заялы-ана! Она и мне мать, и тебе. Она права. В первый же день в кругу мужчин мы поняли, что теперь говорит Саялы-ана: тоска привела его' сюда. Он не останется, не сможет остаться.
Зарри молча выслушала брата и двинулась вслед за свекровью, которая, не прощаясь, отправилась в путь.
 
Прошло десять дней. Приходить в дом Саялы перестали. Время от времени Саттар выходил в село, искал собеседника и не находил. Люди занимались своими делами, их интерес к Саттару иссяк. Кое-кто из дальних селений, прослышав о возвращении через сорок два года, приходили, но, увидев в Саттаре муллу, спешили назад.
Чтобы не встречаться с Саттаром, Зарри вставала рано, справляла домашние дела и уходила на ферму, где допоздна занималась с молодыми доярками. Возвращаясь затемно, она сразу удалялась в нижнюю комнату.
Так проходили дни. Одна только Саялы не находила покоя себе, как будто в мангале погасли угли, но неостывшая зола все еще опаляла сердце матери. Вечером она садилась напротив Саттара, и они говорили тихо, медленно, чтобы слышать друг друга, не выдавая обуревавших чувств.
— Уже в первую минуту нашей встречи я поняла, что ты очень изменился не только обликом. Но что поделаешь с материнским сердцем? Я сразу поняла тогда, что ты мой сын. Лучше бы я не узнала.
Перебирая четки, Саттар ответил:
— А ты совсем не изменилась, хотя на лице больше морщин. Что делать, это веление времени. Но резкость, прямота, неумение прощать - прежние.
Саялы почти шепотом спросила:
— На ком ты женат? Кто она? Откуда?
Саттар радостно, громко заявил:
— Она немка. Единственная дочь миллионера. Он уже умер.
— На что ты понадобился тому богачу?
— Дочь сама хотела в то время.
— Ты говоришь, немка? Уж не из родственников ли Гитлера?
Саттар расхохотался:
— Что ты говоришь, мама? Какие родственники?
— Значит, когда ты говоришь «у меня есть деньги», речь идет о богатстве жены?
— Ну, наше да...— запинаясь, ответил Саттар.
— А я-то думаю, что за чудо, каким таким ремеслом овладел мой сын, что разбогател, за матерью приехал.Оказывается, он хлеб жены жует.
— Довольно, мама!
— А Саялы, твоя мать, которая всю жизнь ест заработан ный своим трудом? Либо ты меня и в те времена не знал, либо
деньги тебя так изменили, что ты забыл, кто твоя мать!
Саттар разозлился:
— А когда ты одряхлеешь, когда руки-ноги немощными станут, кто даст тебе кусок хлеба?
— Кто до сих пор давал. Ты раскрой глаза-то, ослепленные деньгами, посмотри вокруг. Этот дом — наш прежний дом? Село — наше бывшее село? Твоя мать одинока? У одинокой разве бывает такое столпотворение, веселье, которое ты увидел, когда приехал? Все те парни, встречавшие тебя на машинах,— мои сыновья, внуки. Когда мне трудно, они на все для меня готовы, и когда умру, они на своих плечах пронесут Саялы в последний путь. Но не ты!
На лице Саттара появилась холодная суровость. А может быть, это было безразличие.
— Тебе виднее. Я выполнил перед аллахом свой сыновний долг. Остальное — твое дело.
— Меня,— громко, с горестным гневом в голосе, сказала Саялы,— зовут дочь Шираслана. Слышишь! Не забывай!
Она это сказала так, словно слова ее предназначались не внуку того же Шираслана, а постороннему человеку.
«Пусть слезы мои,— думала Саялы,— превратятся в дождь, падут в реку и смешаются с океаном. Камнем сердце одену, но матерью изменника не стану. Пусть уходит туда, где его дети. Пусть живет в тоске, без надежд и не говорит — я чужой в этой стране. Тяжело на чужбине, когда сны одолевают, но это его собственная вина. Он не вернулся, как возвращались другие. У него одна цель — деньги. Он говорит: есть деньги — есть сила. Я говорю, в нашем законе этого нет. А он утверждает, где говорят деньги — закон молчит, где их власть — закон бессилен. А я говорю: такого языка не знаю. Где ты выучил его? Умные люди, ухмыляется, объяснили: лучше быть зубами и есть, чем травой, чтобы тебя жевали. Переубедить его невозможно. Я толкую, что не смогу расстаться с этими склонами, а он твердит, что горы и долины есть везде. Он даже не слышит того, что прах наших предков да и его отца смешался с этой землей. Я родилась на этой земле, растила на ней хлеб, и мой прах тоже должен в нее лечь. Ты можешь уезжать. Не пугай меня одиночеством. У меня есть родное село и земляки, что все сорок два года были рядом. У меня есть Родина, оценившая мой труд. Я не одна. Есть еще Зарри. Кто обо мне думал, в чужие края не уехал бы. А силой увезли бы — так вырвался бы из пут, несмотря на угрозы. Не забыл бы, что есть мать и жена молодая, есть село родное и отчий край. Если бы даже смертью грозили, все равно вернулся бы, сказав: «Для смерти только Родина хороша».
Ты все это презрел, преступил. Деньгами обольстился. А теперь сладкого захотелось, на Родину приехал за десертом. Ты потерял ее. А я потерять не имею права».
Сквозь слезы сочилась эта материнская мудрость, и вслух Саялы произнесла:
— Будь проклята война! Будь проклята!
 
Эту историю, случившуюся в одном из азербайджанских селений, рассказал мне очень близкий друг. «Видишь,— добавил он,— сейчас уже сорок лет нашей победы над фашизмом, а матери до сих пор теряют сыновей. Причем так мужественно, стойко. Пусть знают об этом те, кто запугивает нас».
 
Перевод Н. Ермакова